Через тернии к… дому! - Ульяна Орлова

Ульяна Орлова

Через тернии к… дому!

Для детей не существует границы между возможным и невозможным. Эти границы придумали взрослые. Нужно только очень сильно чего-то хотеть, чтобы это стало возможным.

Глава 1

Побег

Антошка возвращался с прогулки довольный. Как не радоваться: солнце яркое, небо чистое, синее-синее, в лужах отражается всё лучше, чем в зеркале! И тепло. «Наверное, – думал он, – пойдём запускать с Шуркой новую модель аэроплана. Ветер юго-западный, ровный, может, он и полетит. Тогда это будет открытие…» С такими мыслями Антон вошёл в тёмное здание интерната.

– Тошка! К директору на собеседование!

Тошка молча лежал на кровати лицом вниз и не откликался.

– Тошка! Ну, ты чего? Тошка!

Шурка подошёл к нему, положил руку на плечо. Тошка всхлипнул.

– Тошка, не вздумай!

Тошка поднялся, отряхнулся, будто постель была пыльной, и сказал:

– Пойдём.

Они прошли по длинному коридору, не обращая внимания на любопытные взгляды, и вошли в директорскую.

Тошка почувствовал себя безоружным перед противником. Здесь, оказывается, собралось много народу. Кроме воспитателей и директора были и ребята, и среди них – Язик Кривецкий. Он, прищурившись, смотрел на Антона, не отводя взгляд прозрачно-зелёных насмешливых глаз. Так смотрит человек на жука или бабочку, попавшую в ловушку: раздавить или не стоит?

– Антон, ты явился?! Почему так долго? – это воспитатель их группы.

– Он плакал! Ы-ы-ы!

– Что ты, он искал свои рублики!

– Да нет, ребята, он заряжал новый пистолет против директора.

Послышались смешки.

– Тихо! – это директор.

– Антон, объясни своё ужасное поведение, – это замдиректора.

Антон молчал.

– Антон, не заставляй нас ждать. Как ты посмел ударить товарища?! Это свинство с твоей стороны! И вообще…

– Кира Павловна! Что вы сразу на Антона?! Вы же ещё ничего не знаете! – попробовал вступиться Шурка. Он стоял рядом с Антоном.

– Александр! Как ты смеешь перебивать взрослых? Ветерков! Антон! Что ты молчишь?!

Антон наконец проговорил:

– А что говорить? Конечно, я кругом виноват! Знаете, так можно много чего найти, чтобы придраться! Пусть лучше он говорит! – Антон указал на Кривецкого.

– А я ничего! Я только посмотрел его фотки. Подумаешь, жалкие картинки! Жалко, да? Маменькин сынок!

– Жалкие?! Тебя просили? Лезть в мою жизнь, брать мои деньги! Рыться в моих вещах!..

– Тихо! Антон, расскажи по порядку!

– Антону жалко копеечный фотоаппарат. Конечно, с порванными денежками и не то жалко будет. Он боялся, что я увижу его секреты. Да там только носочки и платочки – мамочка прислала!

Кто-то засмеялся. Антон в упор смотрел на Язика. Есть ли в нём хоть капелька совести? Что-то человеческое?! В глазах Кривецкого играла какая-то злобная насмешка. Как и всегда, впрочем… Да что же это такое?!

Неужели всё то, что происходит, – правда?! Антон поморгал. Да нет, правда: вот стол, за которым сидит, подперев лоб, директор и уныло смотрит по очереди то на него, то на Язика; вот на столе его, Антошкины, деньги. А за окном – прозрачное голубое небо, ветки берёзы с маленькими зелёными каплями чуть покачиваются от тёплого ветра…

Зачем?! Зачем это ненужное, долгое, обидное разбирательство, из которого он, скорее всего, снова выйдет неправым?! Зачем этот душный кабинет, эти взгляды – осуждающие, усталые, раздосадованные, когда там, за окном его настоящая жизнь, и ветер для нового самолёта, который они так долго строили с Шуркой! Шурка, опустив голову, смотрел в пол. А Тошка вздохнул и вдруг понял, что нет, не будет этой солнечной жизни, пока он её не защитит. Ветер – не его. Солнце – не его. Даже небо сейчас было чужим и далёким… Антон вскинул ресницы – брызги посыпались.

– А тебе, подлец, понравится, если я с тобой так?!

– Антон! Да как ты смеешь?! Это наглость с твоей стороны так выражаться при взрослых! Ты ничего нам не объяснил, выходит, сам виноват. Будешь соответствующе наказан! Или рассказывай, или проси прощения у Кривецкого!

– Антошенька! Не бойся, ремнём тебя не накажут! Подумаешь, в сортире полы помоешь пару раз. А «извини» не надо говорить, и так разнюнился. Что, Антошенька, правда глаза колет?

Антон еле сдерживал себя. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.

– Ну ты и г-гад!

– Хи-хи-хи! Антон удостоил меня ответа! Да я тебя… как букашку… – Кривецкий, сделав вид, что плюнул себе под ноги, носком кроссовка растёр то место. – А-ах!

Послышался уже открытый смех ребят – дружков Кривецкого. Тогда Антон, схватив со стола свои деньги, толкнул дверь и рванул из кабинета. Добежав до комнаты, прикрыл за собой дверь и на секунду прислушался: из конца коридора доносились крики и какая-то возня. Дальше он всё делал быстро. Сунул за пояс свой игрушечный пистолет. Взял фотоаппарат («Ага, копеечный», – пронеслось в голове. Папа не стал покупать себе новый телефон и вместо него купил Тошке цифровик. Телефон у отца был старый-старый, какой-то «допотопной» модели и промок в экспедиции…) Накинул старенькую синюю курточку, кепку. Написал быстрыми взмахами на столе:

«Шурка! Прощай!

То…»

Через ступеньку сбежал по лестнице и, миновав ошеломлённую вахтёршу, выскочил из интерната. Слева от здания находилась большая детская площадка, за ней – несколько топольков, прикрывавших лазейку в заборе. Прутья ограды были немного отогнуты, лазейка эта была новая, появившаяся после того, как заделали старую, – за зданием интерната, возле гаражей, достаточно широкая для ребёнка, но узкая для взрослого. Тошка пролез через неё и, не оглядываясь, побежал.

Глава 2

Куда же теперь?

Если месяц разделить на недели, то будет около четырёх с половиной. А это – тридцать дней. Или тридцать один, но пусть будет тридцать. На день меньше.

А в тридцати днях… Семьсот двадцать часов. А минут…

Они тянутся совсем медленно, они застывают на месте, словно машины в пробке. Они упрямо не хотят продвигаться.

Медленнее всего они тянутся в школе. Чуть быстрее – когда ты читаешь книжку или болтаешь с Шуркой. Но библиотека не всегда бывает открыта, а у Шурки уроки заканчиваются позже, у них другое расписание.

Совсем быстро исчезают минуты во сне. Особенно если там – дом. Но вот после подобных снов, когда ты просыпаешься, смотришь в окно и вдруг понимаешь, что таких занавесок у тебя дома нет и тополя за окном нет, а потом видишь ещё несколько таких же полусонных мальчишек, осознаёшь, что ты не дома, что ты… Хочешь уйти назад в свой сон, но уже не получается, потому что – подъём. И ты встаёшь, но всё ещё не можешь поверить, что это не сон и дом твой не здесь.

Или сон?

Такой тоски во сне не бывает. И такого ощущения, что ты потерял себя, что словно тебя выхватили и унесли в другое измерение без твоего ведома, а ты пытаешься вернуться обратно, отказываясь верить, что это невозможно… Встаёшь, ищешь свои тапки среди кучи похожих – не находишь…

А потом слышишь смех, нет – дикий хохот, и просыпаешься окончательно.

Такие сны Антон не любил. Вернее, любил и не любил одновременно. Разве возможно такое? Скорее да, чем нет. Так же возможно, как мечтать о родителях и не быть с ними…

Семьсот двадцать часов. Но это – в месяце. А сейчас они обещали приехать через полтора… Это уже тысяча, это – бесконечность… До тысячи у него никогда не получалось сосчитать – он засыпал. Или не хватало терпения, или его отвлекали и он сбивался, а заново начинать уже не хотелось.

Летом часы двигались быстрее, но летом не было школы. Лето – оно доброе, оно дружило с Тошкой, оно не задерживало минутки, а ещё, если очень захотеть – оно делало хорошую погоду. И Шурку не надо ждать, можно сидеть с ним под деревом и смотреть, как он рисует. А когда он наконец положит свой тоненький карандаш на альбом и поднимет зелёные глаза – посмотрит так, что захочется сказать: «Шурка, знаешь вот…»

Лето часы отмеряло только завтраками, обедом и ужином. И наступающей внезапно ночью. Но ночью Тошке не всегда снился дом – чаще он просто проваливался в темноту и потом не мог вспомнить, что ему снилось. Ну, раз так – значит, не нужно. Да, ещё летом были глупые зарядки по утрам и какие-то игры, где собирали зачем-то всех детей и надо было бегать и заниматься всякой ерундой…

Но до лета ещё нужно было дожить. Пока оно показалось лишь блестящими ручейками и молодыми листочками, но вредные школьные часы медлили и отодвигали его. Отодвигали его, а вместе с ним – и родителей… Хорошо, что придумали сотовые телефоны.

Плохо, что придумали сотовые телефоны.

Возьмёшь трубку и, если повезёт, – услышишь знакомый голос, будто вот она, мама, – совсем рядом, если закрыть глаза… И слушаешь, слушаешь, запоминая каждый оттенок, пытаешься запомнить каждое слово, но почему-то запоминаются только две фразы: «Тошка ты мой, Тошка…» и «осталось чуть-чуть, мы скоро приедем». В последний раз разговор закончился на фразе: «Летом у нас не будет отпуска, Антон…», – и кончились деньги. А потом телефон украли.